Вневременной параметр

[sandra-eily]

Накалякал на телефоне, потому что не смог не.
Первый законченный драббл за овердохуя времени.

"Тьма"; Йонас, Йонас, ангст, попытка в комфорт, спойлеры

Плюс шестьдесят шесть, плюс шестьдесят шесть.

Йонасу дурно.
Йонас не думает, что сможет выорать свои чувства — он вообще не думает. Просто кричит, вспарывая воздух истерикой, взрывает пальцами землю, ломая ногти.
Ему казалось, что он не справится — столько раз казалось. Ровно столько же, сколько раз он справлялся.

С вероятностью сто процентов он справится и сейчас.
С вероятностью сто процентов он справится следующие шестьдесят шесть лет.

Йонас срывает повязку с шеи, и грязевая пыль льнет в рану от петли. Он задумывается об этом на одну истерическую секунду и завывает особенно громко и безумно. Если он получит заражение крови, или столбняк, или сепсис, и все-таки умрет — наверное, это может все изменить.

Он не получит. Не умрет.
Еще шестьдесят шесть лет так уж точно.

Шестьдесят шесть, шестьдесят шесть, шестьдесят шесть.

Цифры выжигаются под закрытыми веками пламенем. Затем выжигаются часы и стрелки — эти стрелки начинают вращаться в разные стороны, наращивая темп, сходя с ума, выворачиваясь, выламывая механизм — в конце концов этот механизм взрывается. Йонас чувствует взрыв прямо внутри своей головы, впечатывая в землю лоб, утыкаясь в грязь губами. Затихая. Затыкаясь.
Думает, пробую землю языком, отплевываясь, что катится по ленте Мебиуса дальше. Что шестьдесят шесть лет уже отщелкивают обратный отсчет.

Йонас чувствует боль и омерзение, тупой мерзкий вкус во рту, тупую мерзкую гниль в своих внутренностях. Чувствует, как натягивается и бугрится кожа на лице.
Ему все кажется, что, встав, он превратится в то чудовище с жопой вместо лица и физикой вместо мозгов.
Потом понимает: нет же, ему не кажется. Он превратится в это чудовище, если встанет. И превратиться, если не встанет. Просто понадобится шестьдесят шесть лет.

В затишье четко слышно звуки чужих торопливых шагов; Йонас смотрит закрытыми глазами на танцующие в голове шестерки, не интересуясь ни шагами, ни их обладателем. Боль и разочарование оглушают, отупляют.

— Йонас.

Насрать.

— Йонас!
Чьи-то руки больно сжимают его плечи, усаживают на земле.

— Эй.
Приходится проморгаться – только для того, чтобы посмотреть в собственные глаза, тускло мерцающие в темноте. Долбанные глаза совсем не меняются. У Адама такие же. С месива, которое у Адама вместо лица, на Йонаса тоже смотрели собственные глаза.
Содержимое желудка противно подкатывается к горлу.

— Эй, — хрипло повторяет взрослый Йонас, не отпуская его плечи. — Эй.

Он замолкает на полуслове и превращает захват в объятия – болезненные и крепкие. Нос Йонаса врезается в выпирающую ключицу под грязным свитером, рвотные позывы превращаются в глухой, какой-то мяукающий всхлип.

— Тише, тише.
На волосы неуверенно ложится широкая ладонь, и Йонаса снова срывает.
— Адам… — бормочет он бессвязно, — папа…

Бессмысленно, бессмысленно, думает Йонас, обхватывая все такое же худощавое спустя тридцать три года тело поперек спины, утыкаясь лицом в плечо, совсем по-детски пытаясь спрятаться. Бессмысленно и неправильно, жестоко, бесконечно – долбанная лента, которая сдавливает Йонасу горло и ребра, мешая дышать, возвращая мерзкую горечь невыблеванной желчи. Собственные руки гладят его по голове, обнимают крепче — взрослая версия себя в этот раз кажется совсем другой. Абсолютно ни в чем не уверенной. Потерянной и разбитой. «Плюс тридцать три» сейчас куда больше напоминает Йонасу себя самого, чем при первой встрече — и не имеет ни единого, ни малейшего сходства с Адамом.
Йонас обнимает «себя через тридцать три года», сжимает руки, желая то ли вдавиться, то ли сдавить, раздробить, уничтожить, безвольно мяучит в свое плечо.

Взрослый Йонас методично гладит его по голове подрагивающими руками, бормоча нейтрально-теплое «эй» (кажется, с годами в его вербальных успехах не наметилось прогресса) — и эти костлявые плечи и подрагивающие руки, думает Йонас в свои едва случившиеся восемнадцать, становятся его единственным утешением. Кроме них был только отец, во всем этом безумии с ним, в его команде был только отец, зарывшийся носом в его макушку перед тем, как сесть за предсмертную записку.
Перед тем, как шагнуть в петлю.
Отец, которого Йонас пришел спасти.

Он сдавливает себя в объятиях, настойчиво пытаясь сломать.

— Папа верил в тебя, — говорит взрослый Йонас, — верил в меня. В то, что мы сможем все исправить.
— Он не знал, что я во всем виноват. Что Адам устроил все это. Господи!
— Мы все исправим.
— У тебя до сих пор ничего не получилось, — кривится Йонас, — а лет через тридцать ты отправишь Ноа убивать тех детей так же спокойно, как оставил меня на электрическом стуле. А лет через шестьдесят это сделаю я. Мы нарежем очередной бесконечный круг по долбанной ленте.

Взрослая копия гладит его по волосам.

— Я знаю, что ты чувствуешь.
— А толку?!
— Йонас, — нос снова упирается в ключицу, и слова замирают на выдохе. Йонас обнимает взрослого себя полоумно и отчаянно, льнет в поисках то ли поддержки, то ли защиты, без которых он сейчас точно тронется. Тронется и превратится в то самое зло, которое вело с ним светские беседы и смотрело его собственными глазами. Или превратится, если не тронется?

Жилистая рука ерошит его волосы.
— Мы справимся, — баюкает тихий, хрипловатый, предательски дрожащий в неуверенности голос. Йонас не верит его словам — он уже ни во что не верит, кроме того, что шестьдесят шесть лет спустя все будет только ужаснее, но его рука тридцать три года спустя все еще старается утешить, его голос дрожит вместо того, чтобы скучающе разжевывать необходимость чужих смертей, а сам он все еще помнил, что чувствовал в восемнадцать, в отчаянии катаясь по земле и оставшись совершенно один.

Потом, думает Йонас, он был один чертовы тридцать три года. До вот этого самого момента.
И неуверенно сменяет медвежью хватку осторожным объятием. Кладет на спутанные волосы ладонь.
— Тише, — сорванным голосом говорит он своей вздрогнувшей взрослой копии. — Тише.