Геральт, перестань принимать галлюциногены (с)
Драббл, PG, Трисс Меригольд, остальные мимоходом
ПриоритетыРаздавая советы королям, учишься советовать и себе.
Карминовые следы на шее обжигают, будто их оставила брукса или ядовитая змея. Яд проникает в кровь, и Трисс засыпает без снов, чтобы, проснувшись, преклонить колени у своего алтаря.
На алтаре, сияя ярко-синим, покоится магия – и ничего больше.
Потому что в мире, где между ней и Геральтом всегда твердо протянута его рука – не дальше, но и не ближе, в мире холодных глаз Йеннифер и отсутствия Цири есть лишь магия – близкая, верная, вечная.
Трисс слишком молода и умна, чтобы прыгать в темную пропасть, у которой не видно дна. Трисс твердо стоит на земле.
Когда ее мучают глупые мысли, карминовые губы сцеловывают их с ее кожи. Трисс сминает пальцами нежный, сладостно-нежный шелк и смотрит, как чародеи и чародейки с фресок на потолке призывают Силу – и Сила отвечает на их призыв.
Любовь чародейки к магии – самая крепкая, самая сильная, самая взаимная. Выход полезного действия этой любви равен сотне. Если положить магию на одну чашу весов, то на вторую можно выкладывать что угодно: людей, города, страны, хоть бы и целый мир – все это, взятое по отдельности или вместе, окажется не тяжелее гусиного перышка.
Жаркие губы целуют шрамы на груди – Трисс вспоминает на секунду боль, жар и страх, крепкие пальцы Йеннифэр, сжимающие ее собственные – рука тревожно скользит по гладкому шелку и оказывается в руке Филиппы. Пусть так.
Хмурым и непогожим утром она смотрит в зеркало и думает – как там Геральт, как там Цири?
Вечером ее ждет заседание, на котором - ни много, ни мало – решаются судьбы империй. Что есть империи, когда речь заходит о месте и роли магии в этом мире? Империи – лишь территории, помноженные на людей, огромная волна под властью морского бога. Но в роли бога здесь выступает лишь глупый амбициозный человек, хватающий то, до чего может дотянуться и тянущийся ко всему, что видит и о чем слышит. Человек, который рано или поздно начинает угрожать магии в силу своей недолговечности, недальновидности и невежественности.
Трисс смеется над шутками и злится из-за разных мелких неудач, любит и страдает – как любой человек, рожденный из плоти и крови. Ей больно, по-настоящему больно приносить в жертву кого-то близкого и родного – она кусает губы и ходит весь день сама не своя, а ночью долго смотрит на фрески на потолке.
На ее алтаре лежит лишь один предмет.
Трисс смотрит на пальцы Йеннифэр, нервно дрожащие на подлокотниках, и отчаянно хочет к ним прикоснуться. Магия – вечный покой и вечное тепло; ей будет тепло и через сотню, и через тысячу лет. Но это вечное, непоколебимое, бесконечно растянутое во времени тепло не мешает ей ощущать сиюминутный холод.
Жаркие карминовые губы не греют ничего внутри.
Трисс смотрит на дрожащие пальцы Йеннифэр.
Йеннифэр падает в океан, и над ее головой и пальцами, верно, сходятся волны. Неважно, жива она или нет – Трисс знает, что больше к ней не прикоснется. Весы Йеннифэр сломаны, а магия столкнута с ее личного алтаря. Это немыслимо – и наказуемо.
- Прости меня.
- Никогда.
Слово давит на грудь, но ее тут же ласкают карминовые губы.
Магия ярко сверкает на ее алтаре, но ей весело – по-настоящему весело – когда Сабрина Глевиссиг брызжет слюной и ядом в замке Рыс-Рун.
Весы Йеннифэр сломаны, и сама Йеннифэр, тоже сломанная, лежит на окровавленной мостовой.
Трисс смотрит на нее, на заткнувшегося на полуслове Лютика, немигающе взирающего на мостовую распахнутыми глазами. Смотрит на Геральта и отводит помутневший от набежавших слез взгляд.
В груди у нее мечется огромный дикий зверь, молотящий по внутренностям длинными когтистыми лапами. Внутри больно так, что хочется упасть на мокрые камни и выть, малодушно рыдать, содрогаясь от всхлипов. Не появись из ниоткуда тот единорог, Трисс, верно, так бы и сделала.
- Возьми меня с собой, - шепчет она в спину Цири севшим, надломившимся голосом. Чудище внутри задевает что-то очень болезненное и рвет его – слезы катятся у Трисс по щекам, и, забывшись, она снова просит: - Позволь мне пойти с вами.
Цири поднимает взгляд от призрачной лодки и смотрит прямо на нее. Трисс страшно и стыдно от этого взгляда – с рассеченного шрамом лица на нее смотрят холодные, злые и совсем чужие глаза.
Уходи и преклони колени перед своим алтарем.
Трисс думает о белом лице Йеннифэр и – неожиданно – о том, как глупо умереть в бесплодной попытке спасти мертвеца. Она бы так не сделала. Она и не сделала.
Как глупо верить словам нильфгаардской чародейки, как глупо телепортироваться, сжимая в ладони устрицу. Трисс бы никогда так не сделала.
Прочь.
- Ты сама не понимаешь, о чем просишь, - отвечает, наконец, Цири, а Трисс все смотрит в эти холодные глаза.
И остается стоять на залитой кровью мостовой. Лодка исчезает в тумане: исчезает окровавленное тело Геральта и белое тело Йеннифэр, и исчезает упрямый затылок Цириллы.
Мутными от слез глазами Трисс смотрит на свой алтарь. На нем лежит магия – и ничего более.
ПриоритетыРаздавая советы королям, учишься советовать и себе.
Карминовые следы на шее обжигают, будто их оставила брукса или ядовитая змея. Яд проникает в кровь, и Трисс засыпает без снов, чтобы, проснувшись, преклонить колени у своего алтаря.
На алтаре, сияя ярко-синим, покоится магия – и ничего больше.
Потому что в мире, где между ней и Геральтом всегда твердо протянута его рука – не дальше, но и не ближе, в мире холодных глаз Йеннифер и отсутствия Цири есть лишь магия – близкая, верная, вечная.
Трисс слишком молода и умна, чтобы прыгать в темную пропасть, у которой не видно дна. Трисс твердо стоит на земле.
Когда ее мучают глупые мысли, карминовые губы сцеловывают их с ее кожи. Трисс сминает пальцами нежный, сладостно-нежный шелк и смотрит, как чародеи и чародейки с фресок на потолке призывают Силу – и Сила отвечает на их призыв.
Любовь чародейки к магии – самая крепкая, самая сильная, самая взаимная. Выход полезного действия этой любви равен сотне. Если положить магию на одну чашу весов, то на вторую можно выкладывать что угодно: людей, города, страны, хоть бы и целый мир – все это, взятое по отдельности или вместе, окажется не тяжелее гусиного перышка.
Жаркие губы целуют шрамы на груди – Трисс вспоминает на секунду боль, жар и страх, крепкие пальцы Йеннифэр, сжимающие ее собственные – рука тревожно скользит по гладкому шелку и оказывается в руке Филиппы. Пусть так.
Хмурым и непогожим утром она смотрит в зеркало и думает – как там Геральт, как там Цири?
Вечером ее ждет заседание, на котором - ни много, ни мало – решаются судьбы империй. Что есть империи, когда речь заходит о месте и роли магии в этом мире? Империи – лишь территории, помноженные на людей, огромная волна под властью морского бога. Но в роли бога здесь выступает лишь глупый амбициозный человек, хватающий то, до чего может дотянуться и тянущийся ко всему, что видит и о чем слышит. Человек, который рано или поздно начинает угрожать магии в силу своей недолговечности, недальновидности и невежественности.
Трисс смеется над шутками и злится из-за разных мелких неудач, любит и страдает – как любой человек, рожденный из плоти и крови. Ей больно, по-настоящему больно приносить в жертву кого-то близкого и родного – она кусает губы и ходит весь день сама не своя, а ночью долго смотрит на фрески на потолке.
На ее алтаре лежит лишь один предмет.
Трисс смотрит на пальцы Йеннифэр, нервно дрожащие на подлокотниках, и отчаянно хочет к ним прикоснуться. Магия – вечный покой и вечное тепло; ей будет тепло и через сотню, и через тысячу лет. Но это вечное, непоколебимое, бесконечно растянутое во времени тепло не мешает ей ощущать сиюминутный холод.
Жаркие карминовые губы не греют ничего внутри.
Трисс смотрит на дрожащие пальцы Йеннифэр.
Йеннифэр падает в океан, и над ее головой и пальцами, верно, сходятся волны. Неважно, жива она или нет – Трисс знает, что больше к ней не прикоснется. Весы Йеннифэр сломаны, а магия столкнута с ее личного алтаря. Это немыслимо – и наказуемо.
- Прости меня.
- Никогда.
Слово давит на грудь, но ее тут же ласкают карминовые губы.
Магия ярко сверкает на ее алтаре, но ей весело – по-настоящему весело – когда Сабрина Глевиссиг брызжет слюной и ядом в замке Рыс-Рун.
Весы Йеннифэр сломаны, и сама Йеннифэр, тоже сломанная, лежит на окровавленной мостовой.
Трисс смотрит на нее, на заткнувшегося на полуслове Лютика, немигающе взирающего на мостовую распахнутыми глазами. Смотрит на Геральта и отводит помутневший от набежавших слез взгляд.
В груди у нее мечется огромный дикий зверь, молотящий по внутренностям длинными когтистыми лапами. Внутри больно так, что хочется упасть на мокрые камни и выть, малодушно рыдать, содрогаясь от всхлипов. Не появись из ниоткуда тот единорог, Трисс, верно, так бы и сделала.
- Возьми меня с собой, - шепчет она в спину Цири севшим, надломившимся голосом. Чудище внутри задевает что-то очень болезненное и рвет его – слезы катятся у Трисс по щекам, и, забывшись, она снова просит: - Позволь мне пойти с вами.
Цири поднимает взгляд от призрачной лодки и смотрит прямо на нее. Трисс страшно и стыдно от этого взгляда – с рассеченного шрамом лица на нее смотрят холодные, злые и совсем чужие глаза.
Уходи и преклони колени перед своим алтарем.
Трисс думает о белом лице Йеннифэр и – неожиданно – о том, как глупо умереть в бесплодной попытке спасти мертвеца. Она бы так не сделала. Она и не сделала.
Как глупо верить словам нильфгаардской чародейки, как глупо телепортироваться, сжимая в ладони устрицу. Трисс бы никогда так не сделала.
Прочь.
- Ты сама не понимаешь, о чем просишь, - отвечает, наконец, Цири, а Трисс все смотрит в эти холодные глаза.
И остается стоять на залитой кровью мостовой. Лодка исчезает в тумане: исчезает окровавленное тело Геральта и белое тело Йеннифэр, и исчезает упрямый затылок Цириллы.
Мутными от слез глазами Трисс смотрит на свой алтарь. На нем лежит магия – и ничего более.
@темы: Ведьмачье, я у мамы фикрайтер